К Сергею Евгеньевичу Скрынникову меня отправили, чтобы я подтянул математику. Впервые за время обучения в школе я как-то совсем перестал понимать, что происходит на этом, в общем-то, всегда нормальном для меня предмете. Отправили, конечно, родители, потому что знали Скрынникова еще с институтских времен, были уверены в его готовности помочь и в том, что предмет он знает. Я был предупрежден, что он много курит и готов отвлекаться от темы. Я к тому моменту уже тоже много курил и отвлекался от тем, поэтому меня предостережения не спасли.

Я пришел к Скрынникову, мы коротко обсудили, что да как вообще по жизни, я насчитал девять пепельниц, и мы приступили к математике. Корень проблем выявили быстро: в моей голове просто плохо укладывалось, что логарифм сам по себе — это показатель степени. Дальше мы начали этот момент в моей голове укладывать, но я не забывал про предостережения. Первый пункт был давно выполнен, и Скрынников открывал вторую пачку, но от темы мы пока за три часа не отвлекались, а мне уже хотелось. И тут я понял, что мы вообще-то уже некоторое время обсуждаем Наполеона, и, казалось бы, это ли не отвлечение от темы. Но Наполеон шел как-то очень в связи с логарифмами, и ощущения, что мы таки свернули в сторону от изначальной задачи, совсем не было. Мало того, Наполеон каким-то образом даже работал на укладывание в моей голове понятия «логарифм». Все-таки великий человек.

В вопросах Наполеона я чувствовал себя более-менее уверенно, потому что моя мама любит читать вслух, а я пятый ребенок. И первый раз «Войну и мир» я от начала до конца прослушал лет в 10, а третий раз был совсем недавно. Но потом мы перекинулись на географию и письменность, и тут я почему-то потерял почву и ощутил себя невероятно безграмотным. Хотя моего уровня всегда хватало, чтобы в любом обществе сверстников считаться достаточно образованным и начитанным. Но Сергей Евгеньевич задавал какие-то такие вопросы, которые вообще-то совсем очевидные и примерно сводятся к тому, знаю ли я, какой формы земля и что это вообще нам даёт, что я каждый раз понимал, что вообще-то знаю, но не очень. Ну то есть круглая, да. В смысле шарообразная. Окей, эллипсоидная. А что даёт? Ну можно идти прямо и вернуться туда, откуда вышел. А ещё что? Ну крутится. И?

В общем, день уже сменялся ночью, и мне пора было домой. Сергей Евгеньевич провожал меня до двери в крайнем воодушевлении. Ему было очень интересно, как это у меня получилось прожить 16 лет в интеллигентной семье, получать приличные отметки в хорошей школе, иметь нормальный мозг, но совсем не знать, в каком мире я живу. И мне тоже было очень интересно, поэтому через два дня я вернулся. И вообще стал возвращаться два или три раза в неделю. А мыслями — гораздо чаще.

У меня появилось новое чувство — я ощущал, что я совсем ничего не знаю, но могу узнать. И мне очень нравилось это чувство.

Еще довольно долго основным предметом наших встреч оставалась математика. Хотя логарифмы уже давно уложились в моей голове, и вообще мы как-то очень быстро подбирались к математике не школьного уровня. Скрынников никогда до этого не преподавал в таком ключе, и сам готовился к урокам, надо признать, куда усерднее меня. Дает он мне на дом несколько задачек — первые две я решить обязан, а в третьей нужно хотя бы попытаться понять пути решения, и если я ее вдруг решу, то это прям молодец, но суть скорее в том, чтобы я над ней просто подумал. Скрынников и сам не знает, как эту задачу решить, поэтому себе он, получается, тоже дает задание на дом. И вот я прихожу, показываю решение первых двух задач и говорю, что с третьей он как-то переборщил. А Сергей Евгеньевич показывает мне свою тетрадь формата А4, где 20 листов исписаны вариантами решения этой задачи. Перед и после правильного решения часто были записи вроде: «Старый дурак, не мог сначала подумать немного, а не городить сразу всю эту чушь? Стыдно! С этой задачей и баран бы справился». А я, конечно, не баран, поэтому не справился. Но быстро понимаю, что мог бы, и ничего тут сложного.

И все же главное в наших занятиях было то, что Сергей Евгеньевич научил меня смотреть на сам способ восприятия знаний совсем по-другому. Что знать формулу, но не понимать ее — это даже не половина дела. Что мир вообще — это не набор функций, которыми мы можем пользоваться в той или иной мере успешно. А что это явления, за которыми стоят люди, их мысли и чувства. И да, невозможно знать и понять все. Но ограждать для себя наш огромный мир узким кругом специальных знаний, идущих в отрыве от всего остального контекста, во-первых, нецелесообразно, потому что так знания усваиваются хуже, и, во-вторых, немного преступно просто по отношению к развитию человеческой мысли.

В моей школе, неизменно попадавшей в двадцатку лучших в Москве, я хорошо знал, что в тринадцатом веке Невский успешно дрался с кучкой тяжеловесных рыцарей. Но я совершенно не подозревал, что параллельно во Франции и других европейских странах люди абсолютно всерьез проводили суды над животными, и что они при этом были в здравом уме, и вообще-то к такому времяпрепровождению их, во многом, привела христианская культура, которая так-то и для нас стала основой мировосприятия.

И что литературу, которая была для меня самым простым предметом в школе, нельзя понять, если разбирать ее только с точки зрения сюжетных линий, мотивации персонажей и исторического контекста, я тоже не смог бы сказать, хотя и подозревал, что что-то тут не так. Что ну не сводится Гоголь к критике чиновников и проблеме маленького человека. Что есть текст, и это главное оружие. И важно не только «что», но и «как». Как буквы у Гоголя складываются в слова, а слова в предложения, и где за этими предложениями спрятан сам сюжет, а где вообще белиберда какая-то, но белиберда очень важная, без которой не Гоголь бы это был.

В общем, в 16 лет я понял, что всегда получал знания как-то неполноценно, неудобно и недостоверно. Потому что они все время были в отрыве от контекста, все время были в сухом или сглаженном виде, и почти всегда без учета главного — течения человеческой мысли. И это распространяется на все.

Если дать мне сейчас тест на знания всех тем, которые мы со Скрынниковым обсуждали, я, конечно, его завалю. Во-первых, потому что обсуждали мы абсолютно все на свете. Во-вторых, потому что мы сразу условились, что знать конкретную дату падения Констатинополя не нужно, и что гораздо важнее знать, почему это падение было неизбежно, и что вообще творилось в мире до и после. А еще очень интересно разобраться, как греки изобрели огнемет, потому что просто так воевать им было скучно, но не очень интересно 45 минут рассматривать слайдшоу с развалинами Парфенона.

Но я точно знаю, что занятия с Сергеем Евгеньевичем дали мне тонну живой информации, которая уже не сотрется из памяти, потому что эта информация стала частью меня. Потому что это образы, мысли и совокупность пониманий, прошедшие через меня и сделавшие меня, как это ни пафосно, другим человеком.

После меня у Сергея Евгеньевича появилось еще много учеников, и за последние шесть лет он стал куда профессиональнее. Например, он больше не выкуривает по две пачки сигарет, пока занимается с ребенком, а курит в отдельном помещении и гораздо реже. Его занятия больше не длятся по семь часов без перерыва на обед, потому что он сам совсем не думает о том, что можно поесть, когда так интересно. Теперь он знает, что ученику может и интересно, но поесть все же надо. А еще его больше не шокирует тотальное незнание простых вещей у интеллигентных детей. Потому что так оно у всех. И с этим нужно просто работать, и все будет хорошо. Но главное у Сергея Евгеньевича осталось неизменным: ему страшно интересно общаться, рассказывать, показывать и узнавать. И людям, встречающимся с ним, становится тоже очень интересно.

Я абсолютно уверен, что занятия с Сергеем Евгеньевичем — это большое счастье для подростка. И хоть результат этих занятий будет всегда сложно измерить тестом, но изменения в человеке, в том, как он понимает мир вокруг себя и знания как таковые, будут говорить сами за себя.